На похороны они пришли с Феликсом. Дети, мальчишки Гейнсов и Шарли, остались дома с Грейс. Никто из взрослых не видел смысла таскать детей на церемонию, смерти и ужасов за этот год они все и так насмотрелись, и тем более никто, а в первую очередь сам Людвиг, не желал ворошить чуть-чуть улегшееся чувство потери у Шарлотт. Сейчас, стоя в толпе таких же как они, не совсем причастных, но все же считающих своем долго придти и выказать, если не последнюю честь погибшим, то хотя бы поддержку их родным, совершенно не слыша, что именно красивое и одновременно пустое говорил очередной из ораторов, он словно проживал  январские похороны по новой, просто сейчас оно казалось еще более иррациональным и чужим. Еще более злобным, ощерившимся мундирами хитов и авроров, тогда больше несущих церемониальную службу, сейчас вглядывающихся в окружающее пространство с откровенным подозрением. Никто уже не верил в возможность мирной жизни, все ждали очередного нападения, очередной беды. Все, кроме тех, к кому она пришла ночью на пятнадцатое число. Их мир уже рухнул окончательно, в нем ожидания и отрицание сменилось попыткой осмыслить, по возможности примириться и как-то жить дальше. Если получиться, если горе не задушит, не утащит за собой к тему, кого уже не вернуть.
В конце концов вся затянувшаяся, тягомотная церемония подошла к концу, люди начали двигаться, обмениваться мнениями о речи того или  иного говорящего, о богатстве или бедности наряда тех или иных из известных им лиц, кто-то еще протискивался вперед, чтобы положить на могилы венок или цветы, а кто-то желал подойти к родственникам.
Они остались стоять, обдумывать каждый свои мысли, покуда редела толпа. Их собственный венок уже лежал погребенный под десятками схожих, а прибавлять слова к океану уже высказанных ни один, ни второй не видели смысла. Они собирались возвращаться домой, поужинать все вместе, а потом возможно даже податься на детские уговоры и поиграть в нечто совершенно не серьезное. Они собирались жить дальше, но уйти так и не получилось.
Редеющая толпа перед ними раскрылась и словно в черной рамке выделила одну единственную фигуру. Милисент Бэгнолд. Один, единственный миг и толпа снова замкнулась, но женская фигура осталась запечатленной, буквально выжженной где-то на сетчатки Людвига. Мужчина резко поменял курс собственного движения, чем не мало озадачил Феликса.
- Один момент, - пообещал он партнеру, но момент растянулся. Милисент, если вообще заметила, что он подошел, то едва ли узнала. Автоматически поблагодарила, пусть даже говорил он совсем не об этом, и снова уставилась в пустоту. Настаивать Людвиг не стал, почти засобирался уходить, но вновь оглянувшись так и остался стоять.
Феликс что-то спросил ему на ухо, а поглощенный собственными мыслями, Людвиг лишь спустя миг осознал, что тот спрашивает, кого из близких потеряла Бэгнолд. Она потеряла Йена, но имя само собой ничего Феликсу не говорило, Йен не фигурировал в отчетах фонда, которые Гейнс иногда просматривал. Йен существовал в иной плоскости, но только сейчас с вопросом Феликса к Людвигу пришла мысль, что пролегать эта плоскость могла куда глубже, чем ему казалось при их редких встречах в фонде.
Мужской взгляд снова скользнул к Милисент,  рассеянно пожимающей очередную руку. Конечно, она не спешила бы объявлять на каждом углу, что наконец таки нашла того, единственного. В ее духе было держать такое сокровище в тайне буквально от всех, возможно даже от самой себя, и теперь, когда его вдруг не стало, удар оказался почти не посильным. Оно объясняло бы многое, оно объясняло бы практически все и одну ее в такой момент едва ли было разумно оставлять. Вот только ни дочери, ни сына рядом нигде не виделось. Мы пожинаем, что посеяли, хотя едва ли Милисент думала теми же категориями. Она неслась по жизни вперед, вперед, а жизнь она вот так взяла и остановилась перед самим твоим носом, выбив разом весь дух и силы. Люди в такие моменты становились непредсказуемы, люди совершали то, о чем жалели. Он знал о чем говорил, грехов по его душу собралось предостаточно.
- Извинись за меня перед девочками, - сообщил он Феликсу, а когда партнер начал, что-то говорить, прервал его нетерпеливым жестом руки. Он чувствовал себя виноватым перед Шарли, но за Шарли сегодня присмотрит Грейс, с мальчиками ей будет куда веселее, чем с ним. Они так и не нашли о чем толком говорить и что делать, когда оставались вдвоем. Еще один вечер без нее не сделает ничего не поправимого.
Феликс послушно отступил.
- Я постараюсь быть не очень долго, - смягчив тон, прибавил Людвиг. Мог ли он быть не долго, он правда не знал. Милисент как минимум следовало проводить до дома, а там посмотрим.
Феликс исчез, буквально растворился, а на его месте, чуть позади Людвига возник Галлахер.
- Пошли домой, - сказал он Бэгнолд, когда от женщины ступил прочь очередной, сильно припозднившийся сочувствующий. У него создалось впечатление, что Милисент его толком даже не услышала, но все таки послушалась. Благо дом Бэгнолд был не очень далеко и они вполне могли пройтись, аппарировать с ней в таком состоянии грозило последующим визитом в Мунго. По этому они шли. Шли. Шли. Шли. Раз от раза он принимал попытки разговорить свою спутницу, иногда она его игнорировала, иногда отвечала, порой даже попадая в тему. В какой-то миг ее рука потянулась к нему и он крепко за нее ухватился. Ты не одна, ты точно не одна, Милс.
У крыльца дома Людвиг отослал телохранителя прочь, пообещал тому, что воспользуется каминной сетью. Неугомонное, исполненное подозрительности создание выждало пока они зайдут в дом и только тогда аппарировало.
Милисент избавилась от туфлей, Людвиг расстегнул сюртук.
- Ты когда в последний раз ела? - спросил он у женщины, когда она заговорила о чае.
Чай тоже никуда не денется, но вот жизнь требует и нечто более существенное.
- И в какой стороне у тебя кухня? Я помогу, - или сам приготовлю, мысленно добавил он, надо было лишь выяснить, что в этом доме вообще имелось в наличие.

Подпись автора

“What I always get is ‘Renaissance man’, and I always say, ‘well, so was Cesare Borgia.(c)’”

Женщина избавилась от шляпки и распустила волосы, тем самым словно избавляясь от еще одного слоя невидимой брони, которая ее защищала от мира, усталости и потери. Распущенные волосы смягчали контур и делали Милисент еще более потерянной, расфокусировка, которую на похоронах кое как держал вместе привычно строгий облик, теперь бросалась в глаза особенно остро. И дом ничуть не помогал, в доме Милисент Бэгнолд не было жизни, он словно умер еще задолго до смерти Йена Кирка, а быть может даже Генри Бэгнолда, хотя вроде до смерти мужа Милисент жила где-то в другом месте, а сюда переехала как раз после. С детьми, вот только детей в этом доме Людвиг тоже затруднялся представить. Не удивительно, что Кэтрин и Роджер поспешили от сюда сбежать и более не возвращаться.
- Тебе никто не говорил, что этот дом не пригоден для жизни? - заглядывая вслед за хозяйкой на кухню, озвучил собственные мысли Людвиг. Кирка на этой кухне представить он не мог, он с трудом представлял и саму Милисент, но она как-то тут жила. Существовала? Ночевала? Иногда бывала? Что было ясно и так, что еще меньше этот дом годился для того, чтобы в нем скорбеть и потом найти силы продолжить жить.
Кажется, позавтракала.., кажется, дома.., скорее всего и, кажется, сегодня. А есть-то тут вообще было что? Милисент потянулась к двери холодильного шкафа и Людвиг воспользовался возможностью тоже сунуть туда голову.
Запеченное мясо, сыр, что-то, что возможно было едой какое-то время назад.
- Мане, - призвал Людвиг. Собственного домовика у Милисент само собой не было, да и толку от него сейчас было бы мало, не в этом запустении.
Эльф материализовался с тихим хлопком и начал растерянно оглядываться по сторонам. Мужчина щелкнул пальцами, привлекая внимания.
- Хозяин звал, - молниеносно обернувшись почти-что на все триста шестьдесят градусом, радостно пискнул домовик.
- Мне нужна еда, запоминай, - Людвиг начал перечислять, что именно требовалось, а закончив, добавил, - возьмешь в нашей кладовой и возвращайся.
Мане важно кивнул и снова исчез.
- Сегодня — нормальная еда, - сообщил он Милисент. В принципе он мог и пополнить ее запасы, но учитывая общее запустение это казалось пустым переводом еды. Никто тут готовить не будет, хорошо еще возьмут с полки уже готовое и сжуют по дороге от одной точки в другую.
Что дальше? Вода, чайник.., эта часть была простой, вот только в плиту требовались дрова. Людвиг обнаружил, что хозяйничать на кухне в пусть расстегнутом, но плотном траурном сюртуке не очень-то удобно. Стянутый с плеч и аккуратно сложенный вдвое, тот оказался на спинке ближайшего стула. Для верности закатав еще и рукава белой рубашки, мужчина начал заправлять плиту деревянными щепками, а потом растопкой чуть крупнее. Оставшись довольный результатом, мужчина достал волшебную палочку.
- Insendio.
Убедившись, что огонь хорошо разгорелся, Людвиг закрыл дверцу и выпрямился.
Милисент как будто за все это время даже не сдвинулась с места.
- Чай и кружки? - осторожно напомнил ей мужчина, но так и не дожидась ответа, начал сам раскрывать и закрывать дверцы шкафчиков. Едва ли в царящей тут аскезе можно было потерять и тем более спрятать так, что не найдешь, хоть что-то.
Чай нашелся первым. Людвиг достал банку с полки, раскрыл, понюхал, счел содержимое употребляемым и выложил на стол.
Вопрос застал его врасплох. Так и не дойдя до кружек, Людвиг обернулся к женщине.
- Сегодня — никого, - качнул он головой. В этот раз оно прошло мимо, лишь напомнило своей, обусловленной лишь случаем безжалостностью, что заслуги его в этом нет.  Вместо Кирка, мог быть кто угодно. Галлахер, Феликс, Морти. Вместо сгоревших детей, кто-то из мальчиков Гейнсов. Ему хотелось верить, что не могли. Ему хотелось сказать себе, что он сделал все и еще чуть больше, чтобы такой исход был невозможным, но сам в это не верил. Не после Ника с Бекой, не после оперы, не после очередного убийства или исчезновения, каждое из которых отзывалось внутри все меньше и меньше. Потери близких и далеких становились нормой.
И одновременно с этим он соврал. Одно имя среди жертв было ему знакомо. Мастер-артефактолог изредка работавший и на Оберона. За его гробом не было никого из родных, лишь пара соседей, не опасающихся интереса со стороны закона. Вот только рука закона нынче демонстрировала лишь слабость, оставляя за собой вакуум силы и порядка, и там где отступал закон, его место занимали те, кто номинально находились по ту сторону. Вместо законов мирного времени, в силу вступали законы времен неспокойных, а меж правосудия перехватывали руки, способные его держать и рубить им головы.
- Лишь веру в то, что наше Министерство в нынешнем составе способно контролировать происходящее в стране, - добавил мужчина куда более смуро.

Отредактировано Ludwig Wilkins (2021-12-21 00:23:17)

Подпись автора

“What I always get is ‘Renaissance man’, and I always say, ‘well, so was Cesare Borgia.(c)’”

Конечно Милисент не видела ничего странного в собственном доме.  Для нее дом, это были лишь четыре, крепкие стены, крыша и пол, плюс минимум утилитарных приспособлений, и хватит. И в любой другой день, столь же предсказуемо как и ответ Бэгнолд, Людвиг бы тут же вцепился в это утверждение и они бы заспорили. Они не умели оставлять в покое тему, если у них по ней было строго определенное и в особенности не такое как у оппонента мнение. Они были способны поругаться почти о любой, попавшейся под руку мелочи. Они переходили на личности и не щадили в этом друг друга. У непривычных к такому способу ведения диалога, невольных свидетелей без сомнения прибавлялось седых волос на голове, а они сами каким-то невероятным образом сблизились. Возможно от того, что нашли в друг друге того с кем можно спустить пар и при этом не задеть ничего по настоящему важное.
Вот только сегодня ответ Милисент был слишком бесцветным и вялым словно опавшая в безветрие тяжелая ткань боевого стяга. Бессмысленно призывать к атаке того, кто даже не поднимает клинок для защиты. Людвиг с шумом втянул в легкие воздух. Вот это, серое опустошение и бессилие, чужое и через него свое собственное, угнетало его больше всего. Он привык действовать. Не важно что происходило, ему требовалось делать, а когда мир или живущие в нем люди по какой либо причине вынужденно останавливались, избыток не потраченной энергии начинал изъедать его самого. Вот как сейчас, когда он с удовольствием отдал хотя бы горсть, да сколько угодно Бэгнолд, лишь бы выбить ее из этого состояния полной апатии и вернуть хотя бы часть ее нормальной. Только как это сделать, он не имел ни малейшего понятия. Как не имел и тогда, когда встречался с глазу на глаз с Шарли. Они обе были где-то там, за стеной, а он был тут. Не знающий, что именно следует сказать или сделать, чтобы эта стена наконец исчезла, чтобы его присутствие имело значение, чтобы принесло если не освобождения, то хотя бы немного покоя. Чего-то, способность снова улыбнуться, засмеяться, да и разозлиться. Что угодно, только не этот тусклый взгляд и странное отрешенное выражение на лице.
- Это никудышный дом, - больше от собственного не желания поддаваться унынию, чем от искреннего рвения оспорить мнение Бэгнолд, пробурчал Людвиг. Сдаваться у него не получалось, сдаваться он и не собирался, не с Милисент и тем более не с Шарли. Надо было только их выковырять из раковины в которую те спрятались, а в случае Бэгнолд еще и не дать той помереть с голоду или от пищевого отравления. По крайней мере именно такой вывод сделал мужчина, сунув нос в холодный шкаф и придя к выводу, что даже то немного что в нем находится, едва ли можно назвать едой годной для употребления.
Вернулся Мане с корзиной и Людвиг отправил его к плите, собственно заниматься едой, а сам тем временем продолжил ревизию в запасах Бэгнолд, параллельно с этим выкладывая на стол все то, что было необходимо для приготовления чая.
- Оно больно не больше, чем все общества до него, - больше от чисто рефлекторного желания, вызвать хоть какую-то реакцию, возразил женщине Людвиг, - а вот с головой у него точно никак. Нет-у этой головы, пропала. И не велика беда,  - мужчина покосился на Бэгнолд. Минчум и правда был не великой потерей как Министр и Людвиг даже затруднялся найти в себе хоть каплю настоящего, человеческого беспокойство о его судьбе как о человеке. Его беспокоило все остальное с этим связанное, но в данном, конкретном случае, его интересовала позиция Милисент. Чем дольше длилась неизвестность насчет судьбы Минчума, тем сильнее становилась потребность найти ему замену. Не временную, а полноправную и желательно способную взять контроль над происходящем в стране в свои руки. Этим кем-то, потенциально могла быть стать Бэгнолд. Или Крауч, вот только по мнению Уилкинса, нынешний и.о. Министра уже успел продемонстрировать, что прыти  у него хватает, а вот результатов от нее ноль, и это если еще мыслить позитивно.
- Кофе? -  вот-вот уже готовый залить приготовленный для хозяйки чай кипятком, Людвиг замер с чайником в руке.
- Тебе сейчас надо не кофе нюхать, а поесть и идти спать, - фыркнул мужчина, убирая чайник обратно на плиту  и снова принимаясь ковыряться в шкафчиках.

Отредактировано Ludwig Wilkins (2021-12-21 01:57:35)

Подпись автора

“What I always get is ‘Renaissance man’, and I always say, ‘well, so was Cesare Borgia.(c)’”

Когда горе от потери захлестывает с головой, когда пустота вокруг выдавливает из легких последний кубический сантиметр воздуха, когда так и не родившиеся надежды вцепляются в ноги и тянут, тянут, тянут вниз, в черную бездну. Когда казалось бы уже не осталось сил жить дальше, необходимо найти спасательный круг. Безвольно плескающийся рядом с тобой канат в который вцепившись можно снова выбраться на поверхность. И не важно что там с другого конца. Книга, которую ты не дочитал. Кот, которому никто не насыплет корм. Месть. Ребенок. Стареющие родители. Или страна, которую никто без тебя не спасет. Годится все. Не все равноценно полезно, не все рационально, не все в итоге вытянет на верх, но в тот, самый первый, момент годится все.
Вот и Милисент привычно навострила уши, стоило им заговорить об изъянах общества. Потеря само собой от этого не перестала быть потерей, не потеряла свою ценность, свою исключительность, она лишь перестала находится в фокусе. Потом, скорбь само собой вернется, вернется пустота, потому что-то, что было по настоящему важно нельзя взять и забыть, упаковать аккуратно в коробку и убрать на дальнюю полку. И не нужно. Но сперва.., сперва надо вспомнить, как жить дальше.
А иметь дело с человеком горящем в праведной досаде куда проще, чем тлеющим в горести.
Возмущение направлено наружу, его можно разделить, подпитать или перенаправить в то или иное русло, а горе всегда личное, оно всегда внутри.
Людвиг усмехнулся.
- Публично заявляемая нормальность это идеал к которому потенциально стремится всем вокруг. Она никогда не совпадает с той, что можно встретив пройдясь по той или иной улочке или зайдя в тот или иной дом. И дело лидеров образовывать и преобразовывать этот идеал, а вмести с этим преобразовывать и само общество. Мы как личности созданы обществом, но и общество создано нами как личностями. Личности могущие и желающие подчинять под собой этот бесконечный акт отзеркаливания зеркального света, определяют как общественность в итоге выглядит. А застрявшая между личность обывателя послушно(пусть даже иногда ворчливо) искривляется следом.
До знакомства с Милисент его подобные вопросы ничуть не интересовали. Да не особо-то они его волновали и после. Он не мнил себя спасателем мира или мессией. Он жил, как умел. А умел, как показывала практика, успешнее чем многие вокруг. Видимо на каком-то уровне сознания все же понимал, как именно оно устроено чтобы просочится меж шестеренок и не только не быть перемолотым в процессе, но и находить для себя выгоду.
А потом пришли какие-то кретины в масках-черепах и решили этот мир перекроить под себя.  Что самое забавное, даже этот новый мир дарил ему все новые и новые возможности для личной выгоды. Вот только за ней виделось нечто иное, нечто уже прожитое на личной шкуре, но в куда крохотном масштабе. Тогда жизнь преподнесла ему бесценный урок и забывать он не собирался, как и стоять в стороне пока какие-то вырождающиеся ублюдки рушат мир вокруг.
- Никакого непорочного общества с непорочными индивидуумами быть не может, потому, что этих самых идеальных индивидуумов не существует в природе. А попытки таких создать.. вон, у нас уже наличествует пример того, как оно выглядит в реальной жизни. Пожиратели Смерти, называется.
Он увлекся. И увлекался все сильнее. Даже забыл про кофе, которой хотела Милисент, хорошо еще домовика такие разговоры не отвлекали, или если отвлекали, то не достаточно, чтобы он забыл о своем деле.
В ответ на замечание женщины о Минчуме, Людвиг откровенно фыркнул. Ну что за нелепая постановка вопроса, и одновременно полностью в духе Бэгнолд. Всем кому не лень посочувствует. Небось и на пожирателей в итоге что-нибудь наскребет.
- Я и не говорил, что он это заслуживает, - может думал, но вот слух такого говорить у него ума более чем хватало. Да и думал он, так, в пол силы, как можно думать о ком-то кто ничего не значит для тебя лично. Потому-что сочувствовать и сопереживать всем ты был не способен в принципе. Или делать вид, что можешь? И кому от этого будет лучше? Минчуму, Фробишеру, родителям сгоревших детей?
- И я тоже не радуюсь. Там нечему радоваться. Но оно не отменяет того факта, что для страны его потеря может обернутся не только минусом, но и плюсом. Нам нужен настоящий лидер, а не.., - Людвиг не закончил, потому-что ругать Минчума тоже было бессмысленно. Вдвойне сейчас, когда его больше не было у руля.

Отредактировано Ludwig Wilkins (2022-02-16 01:15:07)

Подпись автора

“What I always get is ‘Renaissance man’, and I always say, ‘well, so was Cesare Borgia.(c)’”