Давным давно все, что по ту сторону реки, было лесом. Не очень дремучим: прогалин, где заплутать рассеянным солнечным лучам в нем водилось в достатке. Гладкоствольные и прямые сосны- хоть сейчас на корабельные мачты- взметывали разлапистые свои кроны вверх, карауля их в водах небесной реки: точь-точь терпеливые рыбаки, что день ото дня тянут сети свои в надежде выловить мелкую, искрящуюся чешуей рыбешку. Сосны удили солнце и ветер; у замшелых их корней вертелись несносными внучатами побеги буйной молодой поросли; поспевала пахучая земляника, а во влажной глубине у самой земли, согретой заблудшими лучами от нечего делать, да обильно умытой беспрестанными теплыми дождями, вырастали грибы с большущими шляпками- с ладонь шириной, а, случалось, и больше. Лес жил собственной тихой степенной жизнью, отгородившись рекой от суетного, но крошечного еще города на другом ее берегу. Горожане сюда прибывали нечасто, да и те, что добирались на утлых своих суденышках, надолго не задерживались. Лес не был дремуч, но вот стар- пожалуй, а не всем людям старость такая по нраву.

Но время шло, город стремительно расставался с пугливым детством, что теряется при старших и робеет от одного взгляда на убеленные сединами виски. С задором, свойственным юности, он раздавался вверх и вширь, и очень скоро берегу своему стал тесен, но от реки в поля, окружающие его с трех других сторон, не отступил. Какая юность отступает, лишь почувствовав намек на препятствие? Сперва расчертили реку пыхтящие темным угольным дымом пузатые баржи, доставлявшие город прямиком к опушке леса; потом над самой водной гладью протянул он длинные руки мостов- то деревянных, то каменных, то из звонкого гладкого металла. Распластанные кисти дорожных развязок накрепко впились в тело леса, день ото дня прорываясь все глубже. Лес отступал, как полагается умудренному старцу- без боя, но город капитуляции не принял: наступал с шумом и лязгом, визгом пил и картечной дробью ударов топоров, горьким саднящим запахом в огне умирающего дерева и прогорклым- машинного масла и битума.

Давно это было. Теперь и по другую сторону реки стоит город; далеко позади осталась юность его, да и зрелость растаяла в туманной дымке, что так часто укрывает ее берега. Подрастерял в задоре и прыти, сонным стал и неторопливым, а новые постройки все норовит подальше держать от воды, будто чует, что еще чуть-чуть и станет она ломить старые его кости. Не хватило сил окончательно извести лес, а тот и отступать не спешит больше: так и приник, привалился к самым окраинам, добродушно посмеиваясь ветром меж совсем не поредевших ветвей. Всё, людьми созданное, дряхлеет быстрее и ветшает печальнее, а лес многие века уже все в той же поре стар, и сколько десятков грядущих веков таким и останется- никому не известно.

А у самой его опушки, да на самой окраине города, так меж двумя мирами и выросшая, словно нейтральную собой очертив полосу- больница. Совсем молоденькая, с иголочки, без страха глядящая в самую чащу большими распахнутыми окнами и в ночи весело подмигивающая маячками заградительных огней на крыше. Такое соседство по нраву всем: и воздух, говорят, особенный рядом с лесом, и тишина стоит такая замечательная, что на поправку здесь идут быстрее, чем где бы то ни было. Порой к белому скромному забору, обернувшему больничный городок, точно пояс- тонкую девичью талию, захаживают незваные лесные гости: пациенты меж собой поговаривали о лисах с огненной шкурой, и тонконогих оленях, кое-кто сочинял и о волках с медведями, но все чаще, конечно, мелкое крутится зверье, привлеченное запахами и подачками с больничной кухни.
А вот люди в лес забредать так и не приноровились- боязно. Разве что по самому-самому краю, не сделав и двух дюжин шагов меж сосен. До первых зарослей ежевики добираются, да там и остаются, разом растеряв всякий иной интерес, кроме сладких кровоточащих ягод. Даже вездесущих нищих и бездомных, которых на окраинах воинствующих городов всегда хватает, у леса не встретишь. И уж точно никто из людей никогда на порог больницы из самой его чащи являться не думал. До вечера вот того,памятного - не думал.

- Живого места нет, погляди только,- Алиса со вздохом отодвигает от себя стопку анализов. Лента кардиограммы соскальзывает со столика юркой змеей, но сбежать и затаиться где-нибудь под ним ей не удается: реаниматолог, сидящий напротив девушки, хитрый маневр этот разгадал и пресек, подхватив у самого пола,- Сердце старика, печень алкоголика, почки диабетика, кровь-как вода, да, ко всему вдобавок, будто месяц из съестного ничего в рот не брал. Возьми его к себе, а, Мишка? От чистого сердца- дарю. Я сегодня щедрая.
Лопоухий, налысо бритый коренастый Мишка хмурится, протягивая ленту меж крупных мозолистых пальцев. Размышляет, прикидывает. В приемного покое тихо, жарко и немного сонно. В процедурном кабинете за дверью негромко переговариваются медсестры, позвякивают флаконы, хлопает крышка бикса. Странный пациент- первый и единственный за сегодняшний вечер, по всем приметам предрекавшийся, как суетной и заполошный. У Алисы перед отпуском последняя ночь, Михаил подменяет коллегу на дежурстве - при таких раскладах спокойной смены и не думай ждать, но точно больницу сегодня со всех карт стерли, люди разом почувствовали, что до утра очень даже протянуть можно и “скорые” позабыли сюда дорогу.
А вот этот паренек, бледный настолько, что кажется почти прозрачным, как-то в темноте не заплутал и до порога себя донести умудрился, лишь там рухнув едва ли не замертво. Насквозь пропахший особым густым лесным запахом, словно стремился весь его на себя собрать, со всех сторон лесом меченный: ладони в потеках янтарной смолы, в всклокоченных волосах- ломанные веточки и древесная труха; прошлогодние листья просыпались из-за ворота не то камзола, не то креативно по современной моде скроенного макинтоша, когда его стали раздевать для осмотра; высокие сапоги по самые голенища в траве и особенной темной земле, которую нигде не встретишь больше, кроме как в лесу. Ни документов, ни имени.
Он что-то бессвязно бормотал и все рвался подняться и идти, но вскоре вымотался окончательно и затих, пригревшись под наброшенным на него одеялом.
- Возьми. Гляди какой несчастный и тихий. Не пьяница, не наркоман, на буйного не похож. Все ж как вы, реанимация, любите. Подлечи, Михаил Константинович,- уговаривает задумавшегося коллегу Алиса, уютно пристроив мерзнущие ступни к теплой батарее, а на коленях- свой обычный большой блокнот. Из-под остро заточенного грифельного стержня по шершавому листу рассыпается ворох пестрых линий. То узлами свяжутся, то протянутся от края до края, обозначив горизонт: над ней небо и чайки, под ней - гладкие завитки новорожденных волн, вспарываемых острой галочкой горделиво выпяченного киля будущего парусника. В неверном полуночном свете приемного покоя рисунок оживает до того, как грифель, распластавшись и осыпавшись, обозначит объем. Сон, из которого Алису вырвал телефонный звонок, краткий, как вспышка боли от укола иголкой; яркий, как пятнышко от капли гуашевой краски, сорвавшейся с кисти: не особо надолго можно уснуть на дежурстве, притулившись в неудобном жестком кресле, но для Лискиных снов, случается, и пары минут достаточно. Не только, чтобы увидеть и почувствовать, но и не растерять по дороге обратно и до мельчайших подробностей вспомнить. Ее привычка рисовать ночные свои путешествия и приключения уже стала притчей во языцех. Не зря же все, кому не лень, поминают в ее связи о кэрроловской Алисе и наперебой советуют остерегаться леса. “Никогда не знаешь”, -вроде шутят, но звучит всерьез-”где подстережет тебя твой Белый Кролик. Как прикажешь нам тут без тебя потом быть?”
Мишка вот не сможет.
- Все равно не возьму, Патрикеевна,- это прозвище никому, кроме него, на ум не приходит и от других на Алису не клеится, а меж тем вернее его не придумаешь,- даже подарочком. Полное отделение лежит, одна свободная койка только и на перевод, веришь вот- ни одного, чтоб тебе не подгадить. Этот- самый приличный, хочешь- проверь. Полечи сама, Лиска, ты же у нас умница. А утром заберу, если никому больше в гости не захочется.
О ней, надо понимать, заботился. Только не случись Мишке заупрямиться, так и ей не выпало бы узнать ничего о том, какие чудеса подстерегают тебя буквально за порогом хорошо знакомой больницы.

Остроносые ботинки вязли в темной влажной земле. Особая живая тишина пробиралась между сосновых стволов, таилась зверенышем у корней и приглядывалась к красному Алискиному пальто, осыпаясь с веток градом мелких звонких капель прямиком на черную ее шляпу с круглыми полями. Помнится, она и не собиралась сворачивать в лес: отчитавшись за смену и выпив кофе с мрачным помятым Мишкой, выскользнула из больницы под бисерный апрельский дождь. Помнит, как несолидно для барышни в красном пальто, бежала, взбивая лужи каблуками, к остановке, чтобы успеть на первый и почти единственный в этот день старый скрипучий трамвай. Кружным путем он неторопливо добирался к самому ее дому, пристроившемуся на другом берегу реки, нависая над набережной. Милое было дело- дремать вот в таких уютных травмайчиках, убаюканной плавным их, раскачивающимся из стороны в сторону, ходом.
Ночь выдалась простая, но бессонная. Странный пациент до самого утра беспрестанно бредил: то лес поминал, то проводника, что похож на белку, но на самом деле- енот-бормотун: "зверь редкий и умней подчас всякого человека". Шептал о дыме и тумане, которыми станет здесь, и о неведомом мастере, что его предостерегал от такого отчаянного путешествия. Но все больше плакал: тихо и горько, как плачут только о том, что потеряно давно и нет ни единой возможности для того, чтобы этому вернуться. Пришел в себя только на краткий миг, когда рассвет ласково расцветил собой мраморную бледность его заострившегося лица вернее, чем это удалось ее лекарствам, и первые солнечные лучи разбились вдребезги в его слезах.
-Пожалуйста, госпожа,- сонная от непрерывности и беспокойности ночного бдения у его постели Алиса лишь подивилась этому чудному обращению, но спорить не стала,- Сна своего я не нашел, и мне отсюда уйти не придется уже. Только ключ мастер велел с проводником вернуть непременно. Предупредил строго. Боюсь, что иначе разгневается и не будет мне тогда покоя ни в этом мире, ни в моем, подлунном. Пожалуйста, госпожа, помогите.
Помнит Алиса еще, как на опушке леса, аккурат на повороте, где тонкая асфальтовая тропинка лихо перемахнула вместе с ней через трамвайные пути, заметила странного зверя: толстые лапки и округлое выдающееся брюшко, острые ушки с кисточками, пушистый хвост вопросительным знаком задорно стоит торчком, но сам весь бурый  и при черных очках вокруг темных блестящих глаз. При ее приближении зверек поднялся на задние лапы, принюхиваясь, а потом с присвистом шмыгнул в тень меж деревьями и пропал из виду. Пропал и пропал, какое вот, казалось бы, Лиске до этого было дело. Любопытно, конечно, но пропустишь свой трамвай- и придется нарезать замысловатые круги по самому центру города в тесном душном автобусе, пропитываясь сочащимся по утрам из людей запахом неудовольствия и особой сонной мрачности, что бьет по голове пыльным мешком до тошноты и головокружения.
Правильные мысли, но вот...
Аромат леса укутывает тяжелым теплым одеялом. Остро и звонко звучит в нем спящая хвоя; свежо и сладко-прохладная земля, только-только окончательно сбросившая снежный покров и, то тут, то там, украсившая себя кокетливыми желтыми бусинками первоцветов; горько, точно бы несбывшийся сон- прелая прошлогодняя листва. Лес обступает со всех сторон, и Алиса, недоуменно и растерянно оглядываясь по сторонам, никак не может взять в толк, почему все помнит так отчетливо и ярко, но как забрела в самую чащу- сказать не может, как ни старается. С какой стороны даже пришла припомнить не может, и почему так долго плутает, что дождливый утренний сумрак, который рассекала алым всполохом своего пальто, в одночасье сменился густыми сумерками надвигающейся ночи. На ладони поблескивал неровный кусочек янтаря, забранный в двухцветную сутажную оправу- тот самый "ключ", что незнакомец с трудом снял непослушными слабыми пальцами с кожаного шнурка на шее и порывисто вложил в ее руку, шепча благодарности.
Только вот проводника, которому полагалось в этой странной сказке вручить таинственный "ключ", и след простыл. Пока было светло еще мелькал на самой границе видимости задорный этот хвост торчком и- Алиса готова о заклад была биться,- доносилось неразборчивое с присвистом бормотание. За ним, собственно, она и держалась, полагая, что шутка, кто бы ее не подстроил, хоть и затянулась, но не настолько, чтобы начать паниковать. Но стоило сумеркам сгустить таинственные тени крахмальными рукавами дымки, как зверек пропал, а  вместе с ним и бормотание стихло, оставив Лиску один на один с неприятностями.
- Эй! Эй...проводник!- позвала, остановившись, наконец, и прислушиваясь упрямо к воцарившейся тишине. Давненько она не чувствовала себя так глупо.
Тишина интригующе помалкивала.
Где она- не ясно, где дом- пойди разбери. Чья была дурацкая шуточка Лиске с полпинка не представлялось, но в мыслях уже вовсю клубились разнообразные планы не слишком болезненной мести. Только что-то внутри подсказывало, что никакая это была не шутка, а самый настоящий ее просчет.
Да как бы и вовсе не сумрачное помрачение сознания.
- Вляпалась, Патрикеевна,- пожурила себя строго вслух, хмуря по-Мишкиному брови,- и что теперь делать станешь?
В справочнике туриста на этот счет сказано было четко: не паникуй, стой там, где стоишь, обустрой себе безопасный ночлег и ни в коем случае не забирайся дальше в лес, потому как помощь,наверняка, уже в пути.
Насчет последнего пункта Алиса изволила сомневаться. Ее мир, каким она помнила его и с каким каждодневно сталкивалась, так не работал. Как угодно работал, в основном неправильно и косо, но чтоб правильно-видеть не доводилось, сколько инструкций к нему не прикладывали. С инструкцией порой выходило только хуже.  Хватятся ее очень нескоро еще, да и искать точно начнут не с леса. Значит, нечего строить из себя женщину-в-беде, тем паче, что книжный этот образ никогда Лиске не нравился. Унизительным казался и стыдным.
Не может же такого быть, что лес на многие километры тянется. Чай,не сибирская тайга- город почти миллионник под боком,- значит, нет смысла прозябать в чащобе, а стоит попытаться из него выбраться.
Прозябать-это она преувеличила. На самом деле в пальто становилось душно. Незнакомый лес парил, точно в глубине его кто-то топил изрядных размеров печь. Должно быть от духоты сумерки то тут,то там  стали вспыхивать вдруг неверными призрачными огоньками, какие бывают, если долго смотреть на яркую лампу, а потом всматриваться в темноту. Но стоило лишь попытаться сосредоточить на них взгляд- немедленно гасли.
Разверзшая вдруг под ногами пропасть коварно подманила заплутавшую путницу разрывом меж вереницы бесконечных сосновых стволов, сочащимся лунным светом. Лиска так обрадовалась ему, что ринулась через редкий кустарник и бурелом напрямик, невообразимый подняв шум, за что едва не поплатилась, когда из под каблука со скрежетом и шелестом в пропасть посыпались камни, чуть-чуть не утащив ее за собой.
- Точно сплю. Как проснуться-то?- дыхание,испуганное, забилось поглубже в горло и наотрез отказывалось выбираться более или менее пристойными звуками. Только сипело,шипело и сопротивлялось при виде картины совершенно в этих широтах невообразимой.
Перед потрясенной Алисой, вцепившейся в удачно подвернувшийся под руку корень, раскинулось глубокое ущелье, сплошь поросшее лесом. Деревья цеплялись даже за скалы,что крутыми обрывами опрокидывались вниз, к неразличимому от густого тумана дну. Сумрачное эхо бродило между отвесных каменных стен, многократно умножая все звуки. Лиске чудилось, что даже на затаившееся дыхание ее пропасть отзывается шепотом и шелестом.
Впрочем, шелест-это шаги. По правую руку от нее по самому краю скалы вилась узкая тропинка, и по ней,в двух десятках шагов от девушки, неторопливо двигалась высокая темная фигура, резко очерченная по контуру лунным светом. Еще чуть-чуть, и скрылась бы за краем нависающего над дорожкой скального рукава.
- Подождите!- приструнив, наконец, трусливый выдох и панический вдох, Алиса отцепилась от корня и почти бегом бросилась вслед за фигурой- Постойте! Не подскажете, что это за место?
Она твердо уверила себя, что все это может быть только еще одним ее красочным сном, а, стало быть, нечего тут особенно бояться. Быть может, даже полезно будет как следует испугаться, чтобы, наконец, проснуться.

Столь часто Алисе доводилось видеть свои чарующие сны, что она научилась узнавать их с первого взгляда. Как бы не были они ярки, как бы не кокетничали, примеряя на себя реальность, словно капризные модники - новые наряды - сны оставались снами, дрема сменялась пробуждением. Мир сновидения точно бы знал, что век его короток, и от того ни единой секунды не тратил впустую, нетерпеливо стремился распахнуться во всю свою необъятную ширь и всеми тропами провести. Если же жаждалось тебе добраться из точки А в точку Б достаточно было всего лишь вообразить себе этот путь и вуаля-дело в шляпе. Пространство мгновенно складывалось забавной гармошкой, сминая часы и километры, горные массивы и улицы мегаполисов, дабы немедленно намерение это исполнить. Свойство, что весьма пригодилось бы в жизни Лиске, обычно вымотанной ночными дежурствами так, что реальный мир все грозился выхватить твердь из-под ее ног, точно фокусник - белоснежную скатерть со стола, демонстрируя публике под восторженный и обеспокоенный "ах!" приборы на нем, оставшиеся в целости и сохранности. Если бы только было такое возможно, чтобы раз - и с порога больницы мгновенно переступить порог крохотной квартирки под самой крышей старого дома на набережной, дабы не мерить ежедневно своей жизнью трамвайные рельсы и асфальтовое дорожное полотно.
Чудно было бы, право.
Но,увы, реальный мир никуда не спешил, и прочим всем путям предпочитал окольные.
Во сне же- Лиска знала это наверняка,- никто не станет бежать без особой на то надобности. Вот так бежать, как она, оскальзываясь на упругом и игольчатом, скрывающем коварные валуны и округлые камешки, что во все стороны брызжут из-под каблуков. Положим, коли за тобой погоня, что нередко случается во снах, то еще и не так припустишь, но сейчас догонять выпало ей, а сновидение отчего-то всё не стремилось свернуться подобно коту,прячущему от холода нос в пышный хвост, мгновенно округляя опасный и неловкий извилистый маршрут по кромке отвесной скалы к ее цели.
Во сне ей всего-то требовалось пожелать оказаться рядом с таинственным силуэтом на каменистом склоне. Все просто. Чего же ей приходится бежать?
Размышлять о том, что все вокруг вовсе не дрема, было решительно не с руки. Не споткнуться бы, удержать бы равновесие, иначе не миновать падения в разверзлую ухмылку темного ущелья. Падать во сне не то же самое, что летать: просыпаешься взмокший и долго не можешь унять заполошно бьющегося сердца.
Алиса не научилась летать, от того не любила и падать.
Благо еще, что таинственный силуэт не шарахнулся от нее и не бросился наутек. Наоборот-подчеркнуто остановился, дожидаясь, а по приближении прорисовал себя из оконтуренной лунным светом тени уверенными широкими мазками в высокого темноглазого мужчину лет тридцати пяти, не старше.
Не очень-то походит на Белого Кролика. Скорее уж на Серого волка,- подумала запыхавшаяся Лиска, остановившись и чуть исподлобья рассматривая незнакомца,- Обидно. Я то скорее Красное пальтишко, а не Красная шапочка,и никаких тебе пирожков.
Дыхание сбилось от быстрого бега и рассеивалось, едва соскользнув с губ, призрачной дымкой, оседая на пламенеющих плечах пальто. Ловя губами внезапно стылый, почти зимний воздух, она подивилась, отчего вдруг так сделалось холодно, тогда как в лесу негде было спрятаться от тяжелого назойливого тепла.
- Я ведь просил отдать ключ проводнику.
Кинжальный порыв морозного воздуха пронесся по ущелью, взметнув полы длинного камзола оливкового цвета на незнакомце, растрепал еще больше и без того пребывавшие в беспорядке кудри. Голос не вторил стылости ветра - теплым не был, но и не звенел льдисто, скорее, отзывался на него звучным шелестом хвои и побеспокоенных листьев. Лиска - завороженно, - проводила взглядом метнувшиеся во все стороны мерцающие огоньки - точно бы искры от догорающего костра, с тем лишь отличием, что, настороженно зависнув в отдалении, они почти тот час же вернулись и вновь заблестели подле человека в камзоле, укутывая его силуэт диковинным плащом. Он разглядывал ее, Алису, с ответной пристальностью, и на улыбку, вдруг внезапно проступившую на губах, она даже смутилась, забыв разом посетовать на нерадивого проводника, что улизнул от нее при первой возможности. И переспросить все же, куда ее занесло и как отсюда выбраться к цивилизации, забыла тоже.
На героев, что обычно сопровождали ее сны, незнакомец походил лишь отчасти. Тем не возбранялось разгуливать в камзолах даже по заснеженной сибирской тайге, не говоря уже о полном наборе прочего диковинного облачения, нередко включавшего совсем уж абсурдные эполеты и кирасу, однако быть столь вопиюще живыми им не позволялось никогда.
Лиска с трудом подавила в себе желание протянуть руку, чтобы прикосновение убедило ее в том, что глаза не обманывают.
Незнакомец был столь же жив, сколь она сама - в этом никаких не могло быть сомнений.
Черт знает что.
Глубина леса за ее спиной звала, манила вернуться под душные теплые своды, обещая безопасность и отсутствие всяких неудобных вопросов, но Алиса призыву этому не вняла. Так и стояла бы соляным столбом, путаясь в заполошно роящихся мыслях, если бы в ответ на шепот странного человека ущелье не разразилось басовитым рыком, мгновенно сорвавшим с Лиски все ее оцепенение. Рык раскатистой волной прокатился меж скал, разбившись шипящей и грохочущей пеной отзвуков, заставив ее похолодеть и отпрянуть от края пропасти, к которому она неосмотрительно близко замерла.
- А это что?- выдохнула резко, обернувшись к незнакомцу, но тот точно бы и не заметил случившегося, даже не повернув к ущелью головы. Он продолжал смотреть на нее и уже задал свой вопрос, протягивая ей широкую ладонь.
Ключ. Она и думать забыла про странное это украшение с янтарем, и на мгновение нутро Алисы сковал страх, что со всей этой канителью с погоней то за енотом, то за человеком в камзоле, она просто выронила его и оставила где-нибудь в чаще покоиться меж древесных корней на матраце мягкого мха. 
Хорош же вышел бы из нее курьер и заступник.
Но ключ, очевидно, не так-то просто было потерять. Пальцы, судорожно шарящие по карманам пальто, практически сразу зацепились за щербинку на выпуклости камня, словно тот и сам стремился вновь оказаться в руках Алисы. Он оказался неожиданно горячим на ощупь и на ладони ее налился вдруг мягким теплым сиянием, точно стояла не лунная ночь, а погожий день, и камень поймал в искрящиеся тонкие сети своего нутра солнечные лучи и радовался теперь улову.
- Ох,- Алисе в очередной раз отказала способность связно излагать свои мысли, чего по обыкновению, с ней случалось нечасто. Завороженно она рассматривала камень, к которому потянулись уже со всех сторон, словно мотыльки на свет, мерцающие огоньки. Несколько больших опустились к самому янтарю, укутав своими теплыми лимбами ее ладонь дивной переливчатой перчаткой. Когда же тень пальцев незнакомца,потерявшего, должно быть, терпение, разрезала собой волшебное это мерцание, заставив светлячков вновь броситься врассыпную, Алиса вздрогнула и сжала камень в руке, отступив на полшага. И поспешно заговорила, сбивчиво, но четко, страшась отчего-то, что не успеет выполнить просьбу своего несчастного пациента, что снова растеряет все слова и околдована окажется этим странным не то миром, не то сном. 
Не то особо тяжкими галлюцинациями или последствием общего наркоза. Ох, Патрикеевна.
- Тот человек...знаете, он очень переживал, что не сможет вернуть вам ключ. Но я врач, можете мне верить- у него не было уже сил подняться, не то, чтобы дойти до леса. Он просил...не преследовать его. Боюсь, ему оставалось совсем немного, когда я уходила с работы, так что у вас нет никакой в этом нужды,правда? 
Она говорила, не замечая, как сквозь ее пальцы все отчетливее сочится мягкое янтарное сияние, только голос становился все увереннее и крепче.
- Оставьте, пожалуйста, его в покое, если это от вас зависит,- в ответ на ее слова напряженно звенящую тишину вновь надвое расколол чудовищный рык, взметнувшийся, казалось, до самого чернильного небосвода, заставив тусклые звезды на нем мелко задрожать. Край немыслимо большой тени мазнул по залитым лунным светом стволам корявых сосен по другую сторону ущелья. Земля под Лискиными ногами едва ощутимо завибрировала, заставив ее инстинктивно податься вперед, оказываясь гораздо ближе к человеку в камзоле, чем прежде. Дыхание вновь сперло, но теперь уже от иного страха. От него исходило вполне человеческое тепло, что окончательно доконало Алису.
- Что это за чертовщина?- поинтересовалась тихо, кивая в сторону ущелья и крепче сжимая камень в ладони. Мерцание померкло, точно бы чудовищный рык заставил и камень затаиться и сделаться незаметнее,- Где я? И кто вы?

Случаются на свете чудеса. Вот так вот, взаправду, подстерегают тебя, неосторожного, отягощенного всеми знаниями мира, убежденного, что не бывает никаких чудес, а если и случаются, то все едино - творение чьих-нибудь умелых удачливых рук. Подстерегут - и набросят на тебя, ошеломленного, сети свои из изумления искристого сотканные, да уволокут от обыденности, никакого не испрашивая разрешения. Столкновение с чудесами порой болезненнее выходит, чем раны, нанесенные несправедливостью мира. К несправедливости то и тяготам куда привычнее оказываешься и отращиваешь шкуру заблаговременно, а к чудесам нет у тебя привычки, нет у тебя никакой к ним готовности. Просачиваются в тебя там, где тонко и хрупко, взывают к самой глубине, куда спрятал ты, циничный, детскую свою веру и знание, что полно в мире чудес, что переполнен он ими, как банка бабушкиного варенья - ягодами клубники. Просто позабыл об этом, чтобы не мешали они тебе продираться сквозь жизнь с боем.  Столкнулся с чудесами - и не знаешь после, как жить.  Потому что взрослый уже, потому что шкура да клыки, а все, что тонко и хрупко - залатать нужно поскорее, пока никто не проведал, что есть такие в тебе места, куда и несправедливость с легкостью войдет, как нож в масло - дай только волю.
Вот и бродят по земле, что в нашем мире, что в том, подлунном, люди с клыками да когтями, обряженные в толстую кожу да шкуру, и страшатся и помыслить о чудесах, как бы боком не вышло.
Но Лиска, даром, что за плечами мединститут и работа не первый год, да столько человеческих судеб пережитых, знает наверняка - случаются чудеса. Иногда излечиваются даже безнадежные, порой - уходят домой умирать, а возвращаются - чтобы жить. Мало и редко, несправедливо мало, но год от года, а случается. Не страшится Лиска чудес, а принимает, как само собой разумеющееся, с благодарностью.
Вот и теперь откликается внутри нее на слова незнакомца пытливое и любопытное, поднимает остромордую голову, переминается с лапы на лапу, поглубже загоняя страх, что рождает лавиноподобный рык и жуткая тень внизу, в бездне.
Бывает ли так, чтобы мир вокруг разом стал другим? Бывают ли на свете еноты-бормотуны, каменные ключи, греющие сжатые в кулаке пальцы, мужчины в камзолах, когда век на дворе далеко не девятнадцатый и  страшные исполинские тени? Если вам не встречались вовсе не значит, что нет их. Просто довелось им случиться с кем-то еще
- Ты всё увидишь, если осмелишься посмотреть,- шаг незнакомца скор и нетерпелив. Видимо нет  у него времени больше на пустые разговоры, и Алиса следует за ним по пятам, не желая упустить и вновь мчаться вдогонку.
Осмелится ли? Шутит, должно быть. Что же ей, в незнакомом этом месте самой блуждать до самого рассвета и искать после дорогу вновь сквозь лес? Не так уж грозен на первый взгляд серый этот волк, чтобы страшится.
- Тогда предупредите, когда от страха положено закрывать будет глаза,- отважно откликнулась Лиска, подстраивая свой шаг под широкие шаги незнакомца. Он уводил ее от края пропасти, вверх по каменной гряде, но не успело ее дыхание даже сбиться, как гряда оборвалась вереницей каменных ступенек, бегущих вниз к примечательному скособоченному дому, притулившемся над самым обрывом, как диковинный мост. Из деревянных окон с резными наличниками струился в ночь мягкий янтарный свет. Ключ, который Алиса все еще сжимала крепко в пальцах, вновь таинственно замерцал, наливаясь трепещущим теплом, точно не был всего лишь каплей смолы, застывшей в незапамятные времена, а живым существом, крохотной птахой, нашедшей прибежище в у Лиски в ладони.  Пара птиц с молочно-белым, лунного света цветом оперением при приближении их сорвались с крыши в темное небо, издав мелодичный клекот, ни на что в знакомом ей мире не похожий. Даже дверь домика отворялась с таинственным скрипом, точно намекая, что настоящие чудеса притаились за там, за порогом.
Может именно потому так сложно оказалось порожек этот переступить. Алиса почти физически почувствовала, как сгустился воздух, точно бы пытался задержать ее, остановить. Точно дверной проем завесил кто плотным невидимым сукном, не пропускающих в дом посторонних.
- Ты по ту сторону ночи,- вещал меж тем незнакомец и в колеблющемся смешанном мерцании набившихся в комнату светляков и фонаря, который он снял с крюка, лицо его сделалось вдруг очень древним и очень усталым. Черты заострились, углубились тени и тревожно стало Лиске на него смотреть - все порывалась она отвести от него глаза. В словах, что он произносил, тоже сквозила тревога, но не его - голос оставался прохладным и равнодушным. "Не следует быть", " не знаю, как вернуть", " нет времени"- так зимний холод милостиво убаюкивает обессиленных путников прежде, чем отлетит морозным облаком последний их вздох.
-... мне неведомо, как долго ты можешь существовать здесь,- закончил незнакомец, отворачиваясь, и слова эти точно прорезали брешь в дверном проеме, в которую Лиска незамедлительно протиснулась, подстегиваемая внезапным осознанием безрадостных перспектив.
- Постойте! - но хозяин дома скрылся в другой распахнутой двери и подбежавшая Алиса только и успела уцепиться за деревянные поручни, ограждавшие крыльцо, опрокидывающееся прямиком в провал бездны под домом. Дно бездны устилал густой непроглядный туман и в него, точно ведро в глубокий колодец на толстых канатах опускалась, раскачиваясь, корзина. Серебристое с золотом мерцание фонаря делалось все более тусклым, а после и вовсе растворилось в туманной дымке. Ворот продолжал вращаться, поскрипывая. Как завороженная Лиска вглядывалась вниз, пока туман не вздыбился вдруг, не пошел крупной рябью и чудовищный рык вновь не вспорол застывший в напряженном ожидании воздух. Отпрянув от поручней, она метнулась в дом, ощущая, как берет ее крупной дрожью первобытного неподконтрольного страха, что в далекие времена заставлял человека в ужасе опасаться всяких ночных теней и звуков, доносящихся из чащи.   

В доме было тепло. Дрожь ужаса в тепле этом размякла и стала таять, точно изморозь на оконных стеклах под первыми лучами зари. Светлячки, густо заполонившие комнаты, с появлением Алисы перестали метаться и биться в окна - собирались в стаи и медленно кружились вокруг причудливых фонарей, коими оказались увешаны бревенчатые стены. Она насчитала не меньше дюжины их. Свет струился меж кованных узоров с разной силой и разными оттенками трепетал он в сердце светильников. И палево-серым, и искристо-золотым, и медовым, и дымчатым топазом отливали они, притягивая взгляд. Точно звали и манили к себе - так хотелось Алисе протянуть к ним руку и в сияние это запустить пальцы.
Но последние слова незнакомца из головы не шли, царапая беспокойством, что все никак не желало уняться. Проведя всю ночь у постели несчастного юноши, вручившего ей ключ-янтарь, ничего не стоило Лиске с живостью вообразить, что может ее ждать в самом ближайшем будущем. А что если и ей грозит также ослабнуть и иссохнуть всеми системами организма? Вдруг работает это в обе стороны, какими бы стороны эти ни были. Мишка и его волшебные руки, на том свете умудряющиеся подхватить почти уже записных мертвецов и вернуть обратно, очень уж далеко. А незнакомец товарищем выглядит ненадежным. Откровенно говоря, не производит впечатления ни лекаря, ни спасителя.
Алиса провела вдумчивую самоинспекцию, но никаких признаков дряхлости и скорой кончины не обнаружила. Не болело ничего, не тянуло и не жгло, и неуместная слабость не высасывала силы из нее, даже несмотря на бессонную беспокойную ночь.
А вот есть хотелось уже изрядно.
Не слишком вежливым казалось Лиске исследовать чужой дом в отсутствии хозяина, но нестерпимым было и просто сидеть на месте, не зная, как скоро он соблаговолит вернуться. Пристроив пальто свое и шляпу в глубоком кресле, обтянутом жесткой полосатой тканью, она осторожно направилась вглубь дома. Доски пола поскрипывали от каждого шага, рисуя живому ее воображению бездну, от падения в которую только они и ограждали. Каждому шагу придавали они особый оттенок опасности, захватывающей дух. Но сам дом был удивительно спокоен и особенно тих. Глубоко врезавшаяся в прибрежную полосу гавань, что все шторма обходят стороной, не решаясь тревожить прозрачные, точно стеклянные, ее воды. На всей обстановке лежала печать вековой незыблемости и умиротворения, подчеркнутая легким слоем серой пыли. Маленький камин, сложенный слюдой мерцающими гранитными обломками давным-давно догорел - зола остыла и осыпалась нетронутая, не убранная. Точно бы дом жил от хозяина своего отдельно, или часть комнат ускользала от его внимания, как морок или мираж.
Кухня выглядела жилой. Выскобленный стол сиял чистотой, на нем громоздились выделанные из обожженной рыжей глины миски и горшки. В глубине небольшой печи еще таились живые угольки, хитро подмигивающие алыми глазками. В плетенной корзине горкой громоздились большие красношкурые яблоки, распространяющие по комнате одурительный сладковатый аромат. В Городе такие увидеть можно было нечасто: только в разгар самого жаркого влажного лета, когда от рыночных лотков яблочный дух пропитывал все на несколько километров вокруг. Все остальное время же довольствоваться приходилось чем-то красивым, но безвкусным, как восковые модели из кабинета живописи.
Лиска потянулась было к яблоку да раздумала. Опрометчивым было бы пробовать что-то в незнакомом этом мире по другую сторону ночи. Может быть и пища местная придется не по ней.
Было бы досадно, больно уж аппетитными выглядели яблоки. Прохватив все же одно из них из корзины - не понадкусывать, так хоть в ладонях подержать, вдыхая яблоневый дух,- Алиса вздрогнула от натужного сопения и приглушенного бормотания, раздавшегося вдруг над самым ее ухом, и вскинула торопливо голову.
Толстенькая бурая морда со стоячими с кисточками ушками, при модных темных очках вокруг пытливых блестящих глаз воззрилась на нее с ответным изумлением. Воззрившись, она попыталась дать задний ход, упираясь короткими пятипалыми лапами в края форточки, куда целеустремленно до этого карабкалась с целью проникнуть на кухню, но неизбывный закон, гласящий "жрущий много да застрянет" в очередной раз одержал верх.
Енот - бормотун обреченно обмяк мохнатой сарделькой, надежно закупорив собой путь к собственному спасению и жалобно забормотал себе под нос.
- Так тебе и надо,- ответствовала быстро оправившаяся от первого потрясения Алиса, придвигая в столу трехногий табурет, чтобы удобнее было дотянутся до страдальца,- вот увидишь, оставлю я тебя так вот висеть, как ты меня в лесу оставил - разом бросишь эту привычку. Проводник еще называется.
То, что разговаривать с животным, едва способным тебя понять выглядит, как минимум, нездорово, Лиска благодушно упустила из виду. Когда случаются чудеса, не стоит слишком задумываться над тем, как они случаются и как ты сам при этом выглядишь. Теряется всякая от них прелесть.
Отчего-то она была уверена - енот ее понял. Даже, кажется, устыдился.
По крайней мере уж точно просительно протянул к ней навстречу мохнатые темные лапы.
Повесив янтарный кулон на шею, чтобы освободить руку, Алиска втянула страдальца в комнату и опустила на стол. Енот деловито встряхнулся - по темной шкуре прокатились вдруг разноцветные, всех оттенков золота и меди волны, но мгновенно улеглись и скрылись под неприметным однотонным мехом,-  и тут же деловито засеменил по столу, с сопением заглядывая во все миски и горшки.
Зрелище было настолько занятным и забавным, что Лискина рука сама собой потянулась к сумке за карандашом и блокнотом.
Она рисовала сколько себя помнила, кажется, еще со старшей группы детского сада. Пока другие дети на прогулке играли в салочки или вели бесконечный бой за право следующим оккупировать качели на цепочках, Алиса пряталась в густой траве, охотясь за бабочками и улитками со своим большим альбомом и коробкой карандашей, подаренных бабушкой. Коробки со временем делались шире и многоцветнее, толще становились альбомы, детский сад сменила школа и художественная школа после уроков до самой темноты, с ее академическим рисунком, натюрмортами из восковых фруктов и анатомией человека.
Так от того, чтобы правдиво изображать людей на своих картинах Алиса пришла к тому, чтобы спасать им жизнь, но никогда не расставалась на этом пути с карандашом и блокнотом.
За плавным движением грифеля по бумаге, казалось, замерло само время. Замерло, сжалось в точку, а после - вытянулось, развернулось широкой грифельной полосой, вплелось в темный узор, проступающий на шершавом кремовом листе под ладонью Алисы. Грифель выхватывал мир из мира и распластывал его по бумаге:  и керамические горшки, и гладкие наливные яблоки, и странные фонари, и енота, и светлячков, таинственно мерцающих в ночи, и едва уловимый профиль незнакомца. Пристроившись на табурете у стола, Алиса не чувствовала инородности своей в этом странном мире - там, где были ее рисунки не могло не быть ей достаточно места. В задумчивой сосредоточенности она не замечала, как потянулись к ней светлячки, кружась теперь вокруг, точно она стала еще одним фонарем, светом своим озаряющим комнату.  Не замечала, как путаясь в ее волосах, они расплетают их, неловко присобранные на затылке, и пряди стекают по плечам серебром. Она улыбалась, глядя, как енот-бормотун выбрал себе яблоко не по размеру и смешно завалился на спину, отчаянно дрыгая короткими лапками.
Она не слышала шагов вернувшегося хозяина дома и не заметила, как он вошел в кухню, замерев на пороге.

Время сгущается вокруг теплым янтарным медом. Странное это время: чудится Лиске, что много часов свернулись карамельными завитками вокруг нее, склонившейся над листам блокнота, но карандашу точно бы все нипочем. Все быстрее танцует он по бумаге и грифельных не счесть уже рек, как не счесть и узоров. В заводях их все гуще наливаются тени, а переменчивый светлячковый свет приводит в движение их и чудится - вот-вот соскользнут с листа наливные яблоки, подхваченные золотистым потоком, и рассыплются с сочным стуком по полу, трескаясь из самой сердцевины и обнажая сахарную свою мякоть. Или енот-бормотун, кряхтя и переваливаясь, сползет с края блокнота и повиснет меховой грушей, отчаянно взбивая кремовый воздух толстыми лапками. Беззвучно смеется Лиска, поспешно рисуя незадачливому альпинисту палочковую лестницу наверх да расписные качели, отбрасывает не глядя с лица выбившихся волос пряди; светляки взмывают к потолку, растревоженные прикосновением и слепят своим мерцанием появившегося хозяина дома. Заглядывают тому в глаза, рассаживаются по плечам, точно мелкие птахи в ожидании горсти медовых зерен. Настоящий, не Лискин, воришка яблок при его появлении окончательно теряет остатки самообладания и пытается тихой сапой дать деру, но когда в тебе полметра живого и трепетно колышущегося на боках тяжело попросту растаять в воздухе. Нет, только обставить уход свой с помпой и оркестром, как в лучших домах.
Громкий перестук глины о дерево выдергивает Алису из ее медовых дрем. Точно ото сна вздрагивает она, переводя взгляд с блокнота, на котором как раз выписывала фигуру незнакомца при камзоле и кудрях - на него самого, во плоти, точно бы рисунком ее притянутого в дом -  и никак не может понять, где яви грань, а где сон. То, что все это самая настоящая явь подсказывает затекшая от неудобной позы шея, колкие иголки, топорщась, резко сбегают вдоль позвоночника вниз, точно не Лиска застыла на стуле, а еж, свернувшийся колючим клубком.
- Ты голодна, верно? - спрашивает хозяин дома, отходя к тлеющему камину. С его появлением прокралась в дом на мягких лапах особая настороженная тишина, расстелилась у порога и следит, чудится, пристально за непрошеными гостями. Привел хозяин с собой и ночную прохладу, и сырость туманов над бездной на своих плечах принес. Завороженная пелена Лискиного тепла дрожит полуденным маревом и, вздрогнув, отступает от него на шаг. Мурашками просыпается холод по коже девушки, да только с чего бы им взяться, не от страха же? Алиса не боится хозяина дома. Верно, это все ночь, заглядывающая в окна да неплотно запертая дверь.
-Спасибо, но я видела, что стало с тем юношей, который пришел из леса,- качает она головой, отодвигая чуть миску с аппетитно - вот же засада - пахнущим варевом и смотрит на хозяина дома, пристроившегося со своей порцией на колченогом стуле у другого края стола, поближе к камину. Вспыхивающие рубиновые угольки и прильнувшие к нему болотные огоньки светляков выписывают по его усталому лицу замысловатые танцы теней  и зловещего света, отчего оно кажется старше, чем виделось в пролитом подлунном сиянии. Много-много старше.
- Безопасно ли мне пробовать местную пищу, пить вашу воду?  Не рассыплюсь в труху, часом? Эта тушка у меня единственная, хотелось бы сохранить в целости.   
Откуда бы ему знать - корит себя за глупые вопросы Лиска,- ведь, судя по тому, как ошарашен он был ее появлением, туристы с той стороны леса, что у больницы, встречаются не чаще здесь, чем честные еноты-бормотуны. Она мягко шлепает ладонью по наглеющей черной лапе, протянувшейся в тот самый момент из-под стола к краю ее миски с угощением. Есть хочется нестерпимо, но она держит себя в узде. Лиска, конечно, сама себе доктор, только больно ли много от нее толка здесь, без круглосуточных аптек под рукой?  Она и в диких аптекарских травах своего родного края разбираться научилась, только местный край совсем ей незнаком. Того и гляди сжуешь вместо лекарства яд, и кто тебя тогда выручит? Разве что хозяин, только ему, кажется, только в облегчение будет, если незваная гостья отбросит коньки. Тело в бездну - и вся недолга, не нужно ломать голову, как вернуть ее в незнамо где оказавшийся дом.
Страшные же мысли вползают с голода в тяжелую с отсутствия сна голову, тьфу, пропасть! Правило выживающих номер один обязательно будет гласить: "не есть или не спать, никаких И", как только удосужится Лиска их записать.
- Если я не помешаю вашей работе, то позвольте пойти с вами,- мысль о том, чтобы дожидаться незнамо каких бедствий здесь, в одиночестве, совсем не радует Алису. Узнать побольше о месте, где она очутилась - вот, что действительно важно. Подождет и поздний ужин, и россыпь ее рисунков, грифельными отпечатками выпачкавшими ее пальцы.  Она даже поднимается со стула, безотчетно перебрасывая с ладони на ладонь гуашево сочно пахучее яблоко. То ли руки занять, то ли запахом одним питаться, как в прежние времена сектанты - солнечным светом,- шуметь не буду, приставать с расспросами - разве что самую малость. И простите мне мою грубость, я была так сбита всем этим делом с толку, что даже не представилась. Меня зовут Алиса.
И, склонив голову к плечу, терпеливо ждет ответного имени. Не Хозяином же его изволите величать на самом деле.

Слабости она не чувствует, а вот мысль об неладном вызывает у Алисы улыбку. Улыбка ее является по первому зову - открытая, добродушная, озорная. Правда, какой еще ей быть, когда этим днем решительно все вознамерилось быть неладным. Как иначе назвать этот приключившийся с ней дом над пропастью, смешного енота-бормотуна, таинственного незнакомца из леса и самого хозяина дома? Даже странным кажется, что его-то ничуть неладность эта не тревожит. Ничего вообще не тревожит, даже исполинские тени и леденящий душу рык в ущелье. Чем-то прохладным и неподвижным от него, расположившимся за столом, веет, на дне глаз таится, точно неизмеримая глубина озера под тончайшей коркой первого осеннего льда. Лиска ежится невольно, но тут же себя обрывает, напоминая, что хозяин дома не холоден вовсе, дыхание его, ровно как ее, на морозном воздухе одевается в призрачную вуаль льнущего к изнанке ребер тепла. Должно быть и руки у него нормальной человеческой температуры, да и пища ему требуется вполне человеческая. Она ж разглядела: мясо, овощи, что-то ароматное и острое, что-то даже сродни привычной домашней петрушке и кинзе. Во всех перечитанных ею с детства книгах потусторонняя жуть непременно закусывала человечиной и всем прочим напиткам предпочитала кровь, желательно непосредственно из глупых неосторожных девиц, переступивших порог ее пряничного домика Но в выдолбленной из темного дерева кружке, которую хозяин дома ставит на стол аккуратно и беззвучно, плещется всего лишь простая вода. Каким бы ни был мир "по ту сторону ночи", пока по всему выходит, что не слишком от мира привычного отличен.
Не считая исполинских теней, конечно, и безымянного незнакомца в камзоле, на свидание к этим теням отправляющегося без страха. 
Мысли Алисы бегут все быстрее и быстрее, просыпаются сквозь пальцы, точно зерно из туго набитого мешка, в котором слова незнакомца пробили едва заметную брешь. Мешок расползается под их весом, трещит по швам. Легко принимать приключившееся ей до поры удается, но чем дальше ведет их тропа разговора, тем сложнее делать вид, что ей совершенно не страшно, что приключения книжные за каждым поворотом ее ждут и уже совершенно не заставляют удивляться. Выбежала из дома - провалилась в Зазеркалье, да с кем не бывает?
А это, конечно, совсем не так. 
- Мастер,- повторяет, на язык пробует простое и ясное слово, неподходящее для имени. Обитателю книжных страниц подошло бы, конечно. Подошло бы и в качестве фамилии, что нередко можно услышать в иностранных языках. Там через одного то садовника встретишь, то бондаря, то кузнеца. Занятный пережиток времени, когда человека определяли по тому, в чем он искусен. Лиска мысль эту закусывает яблоком: с аппетитным хрустом наливной бок трескается и рот ее наполняется удивительно терпким, почти пьянящим соком. Ого, много таких яблочек не съешь. Но за стол она не возвращается, чтобы не дать загадочному Мастеру повода оставить ее чахнуть от любопытства над миской с жарким, тем паче, что он ее компании не против.
- Но над чем, в таком случае, мастер?
Это приходится уже вдогонку спрашивать, вслед уверенному движению его прочь из дома. Лиска едва успевает подхватить с кресла свое пальто и набросить на плечи. Можно было бы не спешить - желания ступать следом за ним по скрипучим узеньким ступеням, одним боком обрывающимся в разверзлую пропасть, а другим льнущим к бугристой скале, желания у нее не возникает, и на слова Мастера о смелости, которые звучат почти мальчишеским подзуживанием, она отвечает улыбкой. Ей и с ее места прекрасно все можно рассмотреть, опершись рукой о тронутые морозным инеем перила. Да и яблоко само себя не съест.
Ущелье, распахнувшее свою пасть прямо под домом, оказывается, тянется еще далеко: с веранды дома Мастера оно кажется молочно-белой рекой, разливающейся у самого горизонта широкой дельтой. Там, вдалеке, к темным берегам ущелья жмутся неверные теплые огоньки, плотно слипшиеся друг с другом, точно виноградины в гроздьях.
-  Люди - это они? Вот там? Много их здесь? - протягивая руку в сторону огней спрашивает Лиска и что-то внутри нее тоскливо сжимается от собственного вопроса. Очень мало этих искорок человеческого тепла, вовсе не так, как бывает, если выглянуть ночью из окна ее маленькой квартирки. Там ночь огнями пестрит, переливается и свет города стекает с берегов реки искристыми ручейками, воды ее окрашивает волшебным мерцанием, собой затмевает свет звезд. Алисе нравится это до дрожи. Звезды нравятся тоже, но в мерцании  городских огней ей всегда чудятся те, кто их зажигает. Люди и стремительное течение их жизни: семьи, усаживающиеся ужинать за одним столом, дети, никак не желающие ложиться спать и выпрашивающие еще одну, "самую-пресамую последнюю" сказку, студенты, пытающиеся объять необъятное - к рассвету заучить перед экзаменом все то, что могли бы успеть выучить и раньше.
Здесь же, глядя на далекие огни, Лиска чувствует вдруг огромное одиночество, пронизавшее всю толщу воздуха над ущельем и вздымающееся до самого темно-синего полога небес вверх неприступной, мрачной горной грядой с клыками-пиками. Точно дом над пропастью в мире этом единственный и люди, которых Мастер упоминает вскользь - лишь плод его истосковавшегося в неприкаянном этом одиночестве воображения. Искристая пыль, которую тот, встряхивая сплетение блестящих тонких нитей в руках, просыпает в туманную реку невесомым облаком, нисколько от мучительного чувства не спасает - слишком быстро тает она, точно хлопья сахарной ваты - и следа не остается, ни горсти, ни крупицы тепла и призрачной близости.
Алиса радуется возможности укрыться от чувства этого за стенами дома, вновь окунуться в согревающий, как компресс на болезненный ушиб, медовый свет. Ежится, ступая следом за Мастером к лестнице на второй этаж и неосознанно трет пахнущими яблоком ладонями плечи, стремясь согнать с себя потусторонний их обнявший холод. Енот-бормотун вдруг бросается ей под ноги и цепляется за край пальто темными лапками, ворча себе под нос и виснет на ней смешной неповоротливой в своей тяжести гирькой. То ли задержать пытается, то ли внимание привлечь.
- Ты чего, безобразник,- этот спектакль гонит холод от нее прочь и Лиска, вновь улыбаясь, подхватывает зверька с пола, пристраивая у себя на руках,- не хочешь оставаться один, так с нами пойдешь.
Енот-бормотун вертится на руках ее юлой, пушит роскошный свой хвост и тянет шею все куда-то за спину ей посмотреть, где золотистые мотыльки-огни вновь сбиваются в стайки, следующие за ней по пятам, но Лиска метаться ему не дает, стремительно преодолевая ступеньку за ступенькой.
Мастер ее ждет.
Ждет как-то совсем нечеловечески. Сквозит в ожидании его что-то обреченно-вечное, сродни тому, как ждать могут горы или набегающие на песчаный берег соленые морские волны. Как ждут они того, кто в вечность их бросит горстями трели веселых звонких голосов, звуки шагов по осыпающемуся камню, дым костра, завивающийся спиралью к небу или замок из песка у самой кромки воды. Бросит, чтобы исчезнуть через слишком малый в сравнении с их вечностью срок. Проходя мимо Мастера, Алиса чувствует его неестественную неподвижность, и чувствует нежданное в размышлениях ее исходящее от него тепло, каким не могут похвастаться ни скалы, ни море, и это впечатление запутывает ее еще сильнее, тревожит и сковывает молчание.
От впечатления этого даже головокружительная красота, поджидающая за балконной дверью осознается ей лишь через десяток секунд, проведенных в молчании у узких перил.
- Ох,- выдыхает она, наконец, не воздух, кажется, а всю тяжесть, сковавшую ее с притихшим енотом на руках в единую скульптуру,- ох, что же это?
Мерцание тысяч звезд вливается в нее вместе с пьянящим свежим вдохом, опрокидывается в распахнутые в восторженном изумлении глаза, и парящие вокруг нее мотыльки, потревоженные резким движением, взмывают вверх и веером разлетаются во все стороны, смешиваясь с рекой огней, пересекающей небосвод.
Тысячи огней. Трепещущее пламя свечей, китайские расписные фонарики, сигнальные морские огни, и мерцающие переливы звезд, и таинственный отблеск кошачьих глаз в темноте, и солнечный зайчик в самом углу детской.  Белые птицы крыльями своими рассекают поток и их упоительная песня тоже становится светом. И все это разом течет, искрится, парит, закручивается маленькими вихрями и тянет, за собой тянет Лиску, ее зовет за собой, точно бы сама она - один из этих огоньков, отбившихся по недосмотру. Еще мгновение - и оторвется от неверного деревянного настила, тоже взлететь сможет и в поток этот влиться. Сможет вернуться.
Пальцы Мастера внезапно ощутимо стискиваются у нее на плече - точно петля сброшенного утопающему спасательного каната. Судорожно вдохнув, Алиса на шаг отступает от края балкона, вдрагивая всем телом и чудом удерживая на руках тяжелое тельце енота, который до крайности возмущен тем, как сильно она стиснула его в объятьях.
- Почему...- от непроницаемого взгляда Мастера льдистым холодком страха все сковано оказывается в Лиске, несмотря на то, что стоят они близко и не от чего ей мерзнуть, так что слова едва ворочаются на языке и все никак ей не даются,- почему я не могу вернуться тем же путем, как пришла сюда? Взять ключ и проводника - и вернуться?

Смятение трепещет в Лиске птицей, случайно влетевшей в распахнутые окна. Мир, прежде бывший для птахи необъятным, где восходящие потоки все были у нее наперечет и не было для стремительного и свободного полета никаких границ, схлопывается разом в тесную клетушку, где, куда ни направь крылья, - все стены, стены, стены. Мечутся мысли Алисы, пока она сама застывает в  мучительной неподвижности, и весь огромный мир, все великолепие раскинувшегося по-над ними неба в единый миг стиснутым оказывается между ладонью Мастера на ее плече, темным взглядом его и ее собственной, инстинктивно на его руке сомкнутой, рукой.
Вдох. Выдох.
Вдох, вбирающий в себя секунды, минуты и часы, долгие-долгие часы, сгустившиеся пиками воздушной меренги, текущие расплавленным серебром, под тяжестью своей спрессованные гранитом, слагающим горы.
Выдох - мягкое касание чужого дыхания на коже, иневым узором оседающее на алом пальто.
Время ластится к ней, кутает озябшие от дыхания страха плечи невидимым, но весомым полотном невозможной по человеческим меркам вечности.
- Пропадешь,- мечется внутри птица, теряя перья, теряя голос и тихий ее отчаянный клекот шепотом Мастера звучит,- Пропадешь...Пропадешь.
Очень страшно. Очень странно.
Когда рукава вечности оказываются разомкнуты и рука Мастера соскальзывает с плеча, меркнет темные его взгляд, спутавшись в сиянии сплетенных сетей, завертевшийся в ее крепких объятьях Проводник - глядите, а может, не так уж и бесполезен,- возвращает к реальности Лиску своим бурным беспокойством. Теплая шерсть щекочет подбородок и замерзший кончик носа, коготки царапают воздух и ее неловкие руки, почувствовавшие, наконец, всю тяжесть того, что кто-то слишком много ест и не слишком ретиво бегает выполнять свои обязанности.
- Ах ты ленивец,- произнося это в сердцах, Алиса опускает енота-бормотуна на деревянный настил балкона, но не выпрямляется - садится со зверьком рядом, стремясь покрепче впиться каблуками и пальцами в пол. Все ее ладное, послушное любой прихоти тело делается разом неустойчивым, как будто бы ненастоящим. Призрачная легкость, с которой завораживающий мир огней манил ее к себе, теперь не только восхищает, но и пугает до чертиков. Может быть это та самая слабость, о которой ее расспрашивал хозяин дома? Может всё - так выцветает она, иссыхает, как тот бедняга, что нашел себе путь через лес прямиком к порогу больницы?
Лиска, забыв смотреть, украдкой ищет на запястье своем пульс и пощипывает кожу, силясь почувствовать, не изменилось ли что в ощущениях уже необратимо. На первый взгляд кажется, что нет. Можно и встать...Енот-бормотун, негодующе приводивший шкурку свою в порядок рядом, на ее движение отзывается писком и плюхается теплым пузом прям поперек колен. Его ощутимая меховая тяжесть для смешавшейся Алисы все равно, что якорь в стремительном течении, и тихий сдавленный смех ее - Проводнику благодарность.
Нет, пожалуй, она и правда лучше посидит. Ногам ее теперь веры нет никакой.
- Долгие сотни лет,- повторяет оглушено самые созвучные ее ощущению слова из всего, что говорит ей Мастер. Просто голова идет кругом, но, может быть, виновата все же бессонная ночь накануне?- А кажется, будто из плоти и крови. Рагу вон уплетаешь за обе щеки. Дышишь, хмуришься, говоришь.  Или все у вас здесь такие...долгожители?
Головокружение проходит, но не спутанность всех мыслей. Убедившись, что якорь ее держит верно и надежно, Алиса решается вновь поднять взгляд на Мастера. На фоне сияния медленно катящей свои волны реки огней над головой, он невозмутимой скалой чудится, рассекающей собой поток на бурные, игривые рукава в барашках пены из мельтешащих вокруг светлячков. Распускающиеся через все небо едва уловимые сети его тонут в потоках света.
- Не сходится,- хмурится Лиска, со вздохом опускаясь спиной на доски. Река огней пологом ей теперь, изменчивым и чудным,- Ты не можешь знать наверняка, что не выйдет, раз я первая, кто здесь очутился. Никто до меня не приходил оттуда, но и не пробовал пройти обратным путем. Я могу попробовать...утром. Чем попытка может мне навредить? Если потеряюсь, то Проводник выведет меня обратно к тебе, верно?
Судя по сопению енота-бормотуна он бы так уверен не был, но Алиса только улыбается в ответ на его недовольство.
Лежать, раскинув руки, ощущая всем телом надежную опору внезапно очень приятно. Спокойствие омывает Лиску, распускает узлы давящего на нее беспокойства. Слишком спутаны мысли ее, чтобы связать воедино слова Мастера о тех, кто видит сны и о небе душ, с ней, с миром ее, едва ли более реальным теперь, чем смазанный набросок в ее блокноте.
Взгляд ее, рассеянный, неотрывно прикован к сияющей бездне, опрокидывающейся на дом и на них, замерших на балконе, водопадом золотого с серебром мерцания. Вот что-то,- порыв ли ветра или случайный облачный завиток,- заставляет мерное течение дернуться, выпятиться и заискрить, точно новогодний фейерверк.
-...чьи души плывут через небо ночи...- это же просто такая метафора, правда?
- Ох,- в восхищении и потрясении Алиса хочет сесть и даже на ноги вскочить, но особая сонная слабость делает ее к таким упражнениям не способной больше. Тяжесть целых рабочих суток и проведенного следом на ногах дня с прогулками по лесу дает о себе знать все более настойчиво. Остается только во все глаза смотреть и взмахом руки привлечь внимание Мастера.
Мерцающую сеть натягивает собой фантастических очертаний зверь. Не то маленький кит, не то крупная рыба, и Алиса не поручится за то, что ей зверь этот не чудится, как нередко чудится нам знакомый образ в изменчивых шапках облаков.
Только слишком надежно для одной лишь фантазии что-то держат сети и на мгновение пронзительным осознанием внутри Лиски вспыхивает желание, чтобы прекрасный зверь ускользнул. Разорвал свои путы и ускользнул. Осознание это горячо до слез, но, как бывает во сне, оставляет ее неподвижной.
- Отпусти,- шепчет только, сомкнув на мгновение тяжелеющие веки,- Отпусти, не надо. Пусть плывет.

Сон прибирает ее в свои ладони, кутает в тепло и свет, покачивает на легких волнах. Но не пускает на глубину, не дает погрузиться с головой. Точно напитанная горькой солью морская вода, сон отталкивает Лиску, лишь по самой поверхности разрешая ей скользить. И в этой странной дреме, в сияющем лимбе, где два потока - черненное серебро и золото - смешиваются и сосуществуют вместе, Алиса спит и вместе с тем видит Мастера, склонившегося над ней, и слышит эхо уже отзвучавших его слов. И слова эти тревожат и саднят, заставляют сияние грезы померкнуть, точно грозовые тучи прикрывают собой небо, полное мерцания звезд. Отчего-то надтреснут этот голос и вся тысячелетняя скорбь сочится сквозь него водой, процарапавшей себе дорогу вдоль трещин в казалось бы неуязвимой пред временем горной гряде.
- ...никого больше не держит в тисках бессмертия юдоль стража границ... Я многие годы не видел дневного света...я и не помню уже, как выглядит солнце...
Я не смогу защитить тебя.
И в этой невозможности защитить чудится затаенное отчаяние, и мольба, и угроза. От чего бы следовало ее защищать? Чего ей следует бояться?
Сон не дает ответов. Он - море: приливные волны, накатывающие на песок, шум и плеск, и рокот, и крики чаек в грозовом небе, и соленые брызги, белой кипенью оседающие на скалах. Сон, как и море, может лишь пробудить то, что дремлет в том, кто его смотрит. А что это будет  - каждому свое.
Когда забытое Мастером солнце, ощутимо поднявшись над горизонтом, касается осторожными пальцами лица Лиски, грезу ее неспокойную расцвечивая из серебра и золота в нежное опаловое и янтарное сияние, она продолжает помнить его слова. Тревога, проросшая внутри ледяным и острым, точно рыболовный крючок, выдергивает ее из сна разом, не дав понежится в нежных лучах. Да и зябко, несмотря на слоистые объятья пальто, пледа и Проводника, пристроившегося под боком. Когда Алиса садится, он начинает ворочаться, переваливается с боку на бок и обреченно поглядывает темными глазками-бусинками, точно не верит, что она может вот так запросто встать теперь и уйти.
Но она может, конечно.
Может ведь?
Ледяная кромка янтарного ключа холодит ладонь, когда, машинально скользнув пальцами в карман пальто, Лиска обнаруживает, что так и не вернула его Мастеру. Отшатнувшись в страхе и сжав в кулаке, так и оставила себе, а он  - не попытался ее в этом уличить.
Не лучшее ли доказательство, что не стоит задерживаться в этом мире, каким бы таинственным и привлекательным он ни был? Вдруг передумает и решит помешать.
- Проводишь меня? - интересуется Алиса у енота-бормотуна, покачивая ключ на шнурке. Камень ловит лучи ленивого солнца и те будят дремлющий в его недрах огонь. Еноту это не нравится - он забивается в складки пледа глубже и толстый его зад выражает крайнюю степень неодобрения,- Или тебе нужно разрешения Мастера? Да брось ты, он ведь спит.  Пойдем. Угощу тебя яблоком.
Может быть стоит задержаться? Cтранно уходить вот так, не прощаясь.
Об этом она думает, когда бесшумно пересекает спальню хозяина дома и останавливается в дверях, оборачиваясь. В мирном сиянии свежего утра сон его кажется подчеркнуто нечеловеческим: неподвижное тяжелое тело точно сковано вечным оцепенением, не меняет позы и нет в жестких чертах лица ничего от той рассеянной мягкости и спокойствия, что незаметным флером скользит по лицам людей, когда сон утягивает их в свои объятья. Даже ее пациенты, засыпающие под действием препаратов, даже те, кто опасно близко подобрался к границам смерти не бывают такими, каким предстает ей в этот момент Мастер. Если бы не мерное движение грудной клетки - вверх, вниз, вновь вверх,- Алиса не смогла бы поручиться, что перед ней не искусно выполненная скульптура, обряженная для потехи в старинные одежды.
Ей делается неожиданно жутко от этого чувства и она спешит покинуть спальню хозяина. Даже более поспешно, чем ей думается.
На выстуженной за ночь кухне - огонь в очаге догорел и некому оказалось за ним проследить,- все еще пахнет пылью и яблоками. Мягкий свет настенных фонарей продолжает тускло мерцать, но давешних светляков не видно. То ли рассеялись с рассветом, то ли подыскали себе темные места в ожидании наступления ночи. Блокнот Алисы, распахнутый и оставленный вместе с карандашом смягчает тяжелое впечатление от картины, что открылась ей наверху. Теплый домашний штрих: Лиска по своей маленькой квартирке тоже расползается, как побеги плюща к августу, на всем оставляя следы своего пребывания. Ее книги, карандаши, блокноты, стикеры, чашки с недопитым кофе, одежда, никак не желающая серьезно и по-взрослому жить на мягких плечиках в шкафу. Как раз сегодня она бы устроила против своего уютного беспорядка крестовый подход, пристраивая все расползшееся по законным местам, удивляясь привычно, откуда у нее одной завелось столько вещей?
А здесь только и нужно, что прибрать блокнот - все равно, что будучи в гостях, собрать чемодан, стоящий  в гостевой комнате. Вся твоя жизнь и ты сам в этом чемодане. Все, что ты приносишь другим и уносишь с собой.
А вся Лиска, выходит, в ее блокноте и ее рисунках.
- Держи,- вручив своему единственному собеседнику яблоко, она опускается на стул и хрустит собственным, в задумчивости дорисовывая вечерний портрет Мастера. Не так то просто оказывается предпринять попытку уйти. Линию за линией Лиска сама себя убеждает - надо. Сама в себе сомневается - а стоит ли вот так, очертя голову, не вызнав даже про опасности, которые могут подстерегать? Мир незнакомый, почти наверняка дикий, ведь ей довелось слышать чудовищное рычание, от которого ужас сковывал по рукам и ногам. Кто поручится, что в лесу ее не поджидают хищники ловчее и страшнее?
- Ты и поручишься,-  говорит еноту-бормотуну, но на деле самой себе,- ты бежала через этот лес весь день до самого вечера. И ничего с тобой не случилось.
Но можно же дождаться вечера, узнать все, что хочется, осознанно и осмысленно - и уйти следующим утром?
Алиса решительно вырывает из блокнота рисунок и оставляет на столе, поднимаясь.
Знает, что никаким очарованием этого места не задержать ее больше. Неизвестно, как много времени уже прошло там, откуда она пришла. Быть может ее уже ищут, сбившись с ног, всех друзей подняв на уши и растревожив. Быть может прямо сейчас ее родители сходят с ума, услышав новости о ее пропаже.
Мысль о родителях отзывается в ней болезненным трепетом. Они немолоды уже и у отца проблемы с сердцем. Одну операцию перенес благополучно, но кто поручится, что будет обходиться и впредь?
- Я не поручусь.
Спрятав блокнот в сумку, Алиса шарит по полкам, мысленно прося прощения у Мастера за вольность: не хочется ей соваться в лес совсем с голыми руками. Припрятывает небольшой нож, которым хозяин резал вечером темный хлеб, набирает в мягкий бурдюк воды и пару яблок тоже бросает в сумку, надеясь тем самым задобрить вспушившего недовольно шерсть Проводника.
- Идем. Покажи мне дорогу, которой ты желающих уйти водишь,- сгребая упирающегося енота в охапку, Лиска направляется было к двери, но останавливается, заслышав внезапно резкую дробь чужих шагов по деревянному крыльцу.
А следом град ударов обрушивается на дверь вместе с надтреснутым хриплым голосом, призывающим Мастера.
Енот выворачивается из рук Алисы и с поспешностью, удивительной для его комплекции, скрывается в тени под столом. Она сама несколько мгновений медлит, не зная, как поступить.
Может быть грохот ударов вернет хозяина дома к жизни? Может быть визитер уйдет, решив, что того нет на месте?
- Я выломаю эту дверь, слышишь меня, Мастер? Отвори! - на новый удар дверь отзывается жалобным потрескиванием. Она, несомненно, выдержит, но не по себе Алисе все же делается.
Но что-то в интонациях мужского голоса из-за двери кажется болезненно знакомым ей. Она такое слышала и не раз. На пороге собственного приемного покоя, где в ожидании вынуждены ютиться родственники тяжелого пациента, не имеющие понятия, что происходит с их близким и какого ждать исхода. Так что, не осознав до конца опрометчивость подобного поступка, дверь она все же распахивает.
- Боюсь, Мастер не может ответить вам,- произносит мягко, но весомо незнакомцу, опасаясь, чтот тот не станет ждать никаких ее объяснений и ринется в дом, не заметив такой хрупкой преграды, как она, на своем пути,-Может, мне удастся вам помочь?

С первого же брошенного на незнакомца взгляда понимает Алиса - живой человек. Казалось бы, было бы чему удивляться, но пока единственными существами, встреченным в этом мире, оставались Мастер и Проводник, да белые птицы - и Мастер на нее походит едва ли больше, чем енот-бормотун. То, что в трепещущем мерцании ночных огней и светляков ощущалось едва уловимо, при свете дня обретает полновесноть камня, брошенного жестокой точной рукой. Кем бы ни был хозяин дома назвать его человеком было бы опрометчиво и сходства находить с собой может быть и опасно.
Незнакомец ощущается правильно: дышит, движется, взгляд обжигающий, чувства его хлещут по загорелому лицу приметными тенями, мозолистые пальцы мнут поля потрёпанной шляпы, выдавая нетерпение и тревогу. Странное понимание их общности укладывается на плечи Лиски облегчением, в теплом облаке которого она не замечает остроты и резкости брошенных фраз. Ей радостно. Живой человек, настоящий, правильный, явно не отягощенный печатью книжного бессмертия - подарок, привет из обыденности, привет из тех мест, где люди вполне себе смертны и их жизнь не предполагает исключительно ночную работу. Даже одежда выглядит почти привычно. Она закрывает дверь в дом, не решаясь пригласить гостя внутрь, точно опасаясь, что обитель Мастера заставит это буйство жизни выцвести и дивное чувство будет ею утрачено.
- Я здесь гостья. Меня зовут Алиса,- кивает в сторону узкой деревянной лавки, привалившейся к стене домика, приглашая незнакомца присесть. Ей и самой сесть не мешает, поскольку делается вдруг отчётливо тревожно от его слов и ноги ощущаются набитыми мягкой ватой, как у рукодельной куклы. Тревога забирается под пальто мелкой дрожью озноба и солнечный свет, золотым водопадом льющийся со ската крыши на прогалину перед домом, не может его отогнать. Наоборот - лишь усугубить.
- Я здесь с позднего вечера,- подбирает слова осторожно, проверяет каждое на прочность, точно неверный шаг грозит опрокинуть ее в пасть ущелья под домом,- и не видела никого, кроме Мастера. Инрика в доме нет. Как давно он ушел? Почему вы думаете, что шел именно сюда?
Тревога разрастается, точно кусты ежевики в темном влажном подлеске, царапает неосторожные руки в кровь шипами страшной догадки. Может ли оказаться Инриком обессилевший юноша, пришедший к дверям больницы, оставленный на попечение бдительных коллег из реанимации? Смогут ли они помочь ему или вердикт Мастера о том, что все обитатели этого мира по ту сторону обречены - это приговор? Алиса рассматривает украдкой лицо гостя в поисках сходства, но ее ночной пациент слишком близко подобрался к черте, откуда нет возврата, а это всегда искажает черты. Сумрак больничной палаты к тому же едва ли сравниться с ярким дневным светом, он обманчив, скрадывает все, что день проявит со всей беспощадностью.
Она за сходство не поручится. Глубоко изнутри Алиса надеется его не обнаружить.
- Разве Мастер имеет власть над снами? - интересуется, хмурясь от вспыхнувшего вдруг осознания, что, несмотря на целый вечер, что провела подле загадочного обитателя дома так и не узнала в чем же он хорош, раз прозван Мастером. От прямого ответа тот  с лёгкостью уклонился. Не узнала и того, почему пришлый юноша так стремился в мир, который для него смертельно опасен и почему владельцу ключа не пришло в голову его остановить. Она провалилась в сказку, точно ее тезка - в нору Белого кролика-, но, в отличие от Кэрроловской Алисы, задавала слишком мало правильных вопросов. Мир Мастера заворожил ее и запутал, глаза запорошил золотом и мерцанием огней, подкинул загадочного незнакомца в камзоле, весьма живописного - а теперь вскрывается по шву чем-то мутным и темным, чем - то страшнее исполинской тени в тумане ущелья. Темнота недосказанности таится в паузах между словами утреннего гостя и на поверхность памяти Лиски вытягивает одно за другим воспоминания о прошедшей ночи. Не сны ли ловит в небе Мастер своими сетями, заключая их в фонари - светильники? Фантастический дракон, силящийся разорвать внезапные путы, прервавшие его свободный полет, вполне мог быть полуночной грёзой. А если и сны, то что же выходит - Мастер обкрадывает местных? И не только местных. Злой Морфей, живущий в домике над пропастью?
Алисе и смешно, и страшно. Лучше бы гость не приносил с собой всех этих загадок, лучше бы Инрику оказаться просто взбалмошным ребенком, потерявшимся в горах. Это обыденность, с этим легко можно справиться: подняться с теплой скамьи, попросить проводить в деревню и организовать поиски, как это принято дома. Алиса не раз волонтером выезжала в поисковые отряды и знает, как прочесывать местность и как не упустить драгоценного времени. И не нужно ей, и самой заплутавшей, путаться ещё и в тайнах этого места. Ведь знает, что не сможет остаться в стороне, остаться с вопросами одними без ответов. Теперь она всяко задержится, снова, хотя должна бы идти, бежать по  невидимой тропинке, которая выведет обратно к дому.
Она обнаруживает, что дрожит, крепко обхватив себя за плечи.