— Camellia japonica Nobilissima, благородная. Белые махровые цветы с легким желтым оттенком в середине. Такой бывает у старого кружева... Прекрасно, не правда ли, моя дорогая? — Марвин положил несколько крупных цветков на серебряный поднос, который с легким книксеном приняла служанка, подошел к жене и поцеловал ее руку. — Ты хорошо спала, Марго? Всю ночь завывал ветер, он и сейчас не утих. В зимнем саду разбилось стекло и прекрасная "Мадам де Санси де Парабер" поникла. Стекло, конечно, вставили, но судьба так внезапно наносит свои удары... Я ведь хотел срезать несколько роз для вечернего букета.
Он с нежным участием взглянул в лицо жене. Бедняжка страдала. Холодный ветер с востока принес печальные вести. В Союзе с пышностью отмечали 60-летие власти коммунистов и падение всего того, что было так дорого его супруге. Поэтому маленькие презенты и знаки внимания должны был немного развлечь его прекрасный русский цветок.
Пока служанка ставила цветы в заранее приготовленную и наполненную водой вазу он отвел Маргариту к столу и помог сесть.
— Лина, подавайте завтрак. 

Белоснежные лепестки рассыпались прахом не долетая до пола, и дивная их красота обращалась в ничто так быстро, так… Жестоко? Или же куда мудрее и милосерднее было освободить нечто прекрасное от горькой участи постепенного увядания, угасания болезненно-печального? Маргарита поймала на ладонь один – нежный и хрупкий, дотронулась кончиками пальцев, растерла – совсем немного. Прикрыла глаза. Пусть лишь на краткий миг, но здешние цветы становятся воплощением чистой красоты. Марвину красота всегда была ближе, нежели что-либо иное в этом суетном и, если быть честным, довольно неприятном мире.
Лепесток падает с ладони и рассыпается, как рассыпались многие до него; на коже почти не остается аромата, лишь легкая горечь. Маргарита гадает, ощущая нежное почти прикосновение, способен ли он распознать?
— Мой сон ветер разрушил даже легче. Так… Громко, — и думает, что с домовиками вновь придется поговорить. Душевно.
Голова слегка кружится – последствие унявшейся головной боли, — сконцентрироваться на беседе сложнее, чем хотелось бы. Роз жаль, потому в печали становится куда больше искренних ноток. Печалиться же о прошлых – чужих – поражениях Маргарита разучилась давно, лишь приглушенное зельями недовольство никак не унять до конца. Но она старается, уговаривает себя. Заговаривает. Верит, и, о великий Мерлин, не нужна ей никакая печень овцы, чтобы знать – не столь много подобных торжеств впереди. Все имеет свойство заканчиваться, и куда как чаще – заканчиваться плохо.
Но когда она печальна – она особенно красива, Маргарита знает свою эту особенность и не отказывает мужу в маленькой радости. С раздражением же справится, зальет чертовым чаем, заест безвкусной овсянкой. Внешность важна…
Запоздало вспоминает, что совсем недалеко от «Мадам де Санси де Парабер» одна из ее, Маргариты, любимиц – «Глуар де Дижон».

Служанка ахает, когда остальные камелии тоже осыпаются у нее в руках, как до этого лепестки одной остались в пальцах Маргариты. Один быстрый умоляющий взгляд на хозяйку — явную виновницу этого фиаско, второй — на хозяина, мгновенный и полный ужаса.
Марвин как будто почувствовал его спиной и медленно обернулся. На несколько секунд наступила тишина.
— Забери вазу. Вон. Испортить такое утро, — он уже обернулся к жене и о той злости, которую сейчас испытывал Марвин, напоминала только усилившаяся бледность и излишняя скупость движений.
Он медленно скомкал салфетку и бросил на пол.

— Ну что ж, пусть будет пустой металл. Металл, ветер, вода за окном. "Там, в голубой воде, где затаился день, У чёрных рыб в глазах – застывшая тоска". Что у нас на завтрак? Рыбный паштет? Убрать. Сегодня пусть будут гренки с маслом. Да, Марго? Простота и скромность — вот все, что нам нужно, любовь моя.
Маргарита чуть приподнимает бровь, не пытаясь сдержать любопытство – легкое, но искреннее. Для нее самой горечь трав куда привычнее, чем нежность паштетов и сладость безе. Маленькая его месть провалилась в самой ее задумке, воистину, впору думать, что наказать Марвин пытается себя. Или же очередной показательный жест, очередная сцена в их непрекращающейся игре. Уместно ли ей казаться раздосадованной – совсем немного, – чтобы не разрушить атмосферу, не сбиться с ритма?
Она кривиться едва заметно. Рамки – удобны и привычны, клетка лишь видимость, никто не запирал замка, и иллюзия заточения для нее – лишь иллюзия. Пройдет пара часов, все задуманные жесты и должные диалоги будут отыграны, она уйдет в иную жизнь, в иной дом – столь иной и столь похожий. В другую роль. Иную и похожую. И даже зелья не способны уже окончательно убаюкать ее скуку, ее тоску. Нужно не столь много, чтобы вывести ее из равновесия, и чертовы вести о пышных торжествах все ещё задевают достаточно. Не так сильно, не так больно – но хватает. Подумала внезапно, что за чередой привычных ролей она совсем уже забыла, какова на самом деле… Только вот и опомнилась быстро, остановила дурные мысли. Себе лгать – блажь страшная, в любом из образов Маргариты - она сама. Чуть больше равнодушия или тоски, сдержанность и нежность. Все это её.
На пару мгновений она жалеет мужа, который свою клетку соорудил сам. И заперся в ней с некоторым даже удовольствием. Думает, что можно повиниться – не желала же она погубить цветы, все это лишь последствия мигрени. И одергивает себя.
Трижды за раз использовать отсылки к проклятым коммунистам – это уже пошлость. И проявление слабости.
- Аскетизм, дорогой мой… Вода и камни, стекло и пена. В следующий раз я лично прослежу, чтобы испекли черный хлеб. Borodinsky, Darnitsky… Еда для бедняков, но я с радостью поддержу это твое настроение.

Отредактировано Margarita Osbert (2021-10-03 16:22:13)

Подпись автора

А нам уже нужно так мало слов,
И зима почти за спиной.
Но знаешь, сестра, как будет славно,
Когда мы вернемся домой! (с)